|
Архив БВИ -> |
[Фантастика] [Филателия] [Энциклопудия] |
|
|
Вивиан Азарьевич ИТИН |
|
Родился 26 декабря 1893 (7.I.1894) года в Уфе.
Детство провел на Малой Казанской, 63 (ныне улица Свердлова).
«Вся семья – вспоминала дочь писателя доктор биологических наук Лариса Вивиановна Итина, с 1995 года живущая в городе Ралли (штат Северная Каролина), – жила в деревянном доме с мезонином и садом, который сохранился до сих пор. В нем прошли детские годы отца. В возрасте 8 лет Вивиан заболел корью. В это время в доме случился небольшой пожар. Из-за всеобщего переполоха и сквозняков мальчик простудился, и корь осложнилась костным туберкулёзом. Мать возила Вивиана в Казань, где в то время были хорошие врачи и клиники. Вивиану в двух местах удалили пораженные кусочки кости, в том числе – над глазом. Затем он длительное время жил в Алупке, в частном детском санатории врача Изоргина». Тем не менее, в 1912 году Итин с отличием окончил реальное училище и поступил в Петербургский Психоневрологический институт, возглавляемый знаменитым психиатром академиком В. М. Бехтеревым, правда, через год перевелся на юридический факультет университета. В доме известного правоведа профессора М. А. Рейснера он познакомился с дочерью профессора. Лариса жила широкими интересами: увлекалась марксизмом, писала стихи, прозу, дружила со многими поэтами, в том числе с Николаем Гумилевым. Кстати, прообразом Комиссара в пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия» была именно Лариса Рейснер. И это она в 1917 году передала в редакцию горьковского журнала «Летопись» первую рукопись Вивиана Итина.
«Я написал рассказ, направленный против войны, гордо назвав его романом, – вспоминал Итин позже. – Рассказ назывался «Открытие Риэля». Аналогия между солнечной системой и атомом казалась в то время смелой. Я думал, что подобного представления достаточно, чтобы армии бросили оружие». Горький одобрительно отнесся к рукописи, но журнал скоро закрылся. Рассказ не напечатали, а помолвку Вивиана Итина с Ларисой Рейснер отменила сама жизнь: зимой 1918 года Наркомат юстиции, в котором работал Итин, перевели из Петрограда в Москву; его невеста осталась в Петрограде. О настроениях Итина можно судить по письму, сохранившемуся в архиве Ларисы Рейснер. Датировано письмо 16 апреля 1918 года.
«Милая Лери! Я не помню, когда мы виделись в последний раз. У Вас были очень далекие глаза и почему-то печальные, и это казалось мне странным, так как юноши не верят Шопенгауэру, что счастья не бывает. Сегодня Екатерина Александровна – (мать Ларисы Рейснер, – Г.П.) – сказала мне, что Вы больны, опасно больны, и волны ее беспокойства передались мне и не утихают, как волны неаполитанской баркароллы в моем сознании и в Вашем. Екатерина Александровна сама такая бледная, такая озабоченная сновидениями жизни или тем, что они по необходимости преходящи, что стала совсем пассивной и утомлённой, словно мир навсегда замкнулся красным раздражающим коридором грязноватого отеля. Я спокоен, моя воля пламенеет более чем когда-либо, потому что я мало думаю о настоящей жизни, но я не знаю, как мне передать мое настроение. Будем выше... Ах, еще выше!
Я живу – (в Москве, – Г.П.) – в прекрасном доме, среди сети переулков. Шестой этаж, дали полей, чистота, свет, тишина. Мы все любим большой покой и большие бури. Когда я бываю в Третьяковской галерее, я всегда открываю что-нибудь новое, никем незамеченное, но такое, после чего невозможно и скучно смотреть на другие картины... В Комиссариате всякие дрязги... В той Австралии, о которой мы так недавно мечтали, есть какие-то удивительные муравьи. Если разрезать насекомое на две части, то обе половинки начинают яростно сражаться друг с другом; так повторяется каждый раз, в течение получаса. Потом наступает смерть. Весь мир походит сейчас на такого муравья. Но я страдаю только от одного. Где бы мне найти друзей воодушевлённых, одиноких или хотя бы только жадных, презирающих гнусное равенство. Что теперь говорят про людей! N – комиссар, Х – большевик, Z – контрреволюционер. Это все: пусто...»
Летом 1918 года Итин отправился в Уфу повидаться с родителями, надеясь быстро вернуться, но Уфу захватили восставшие чехи. Итину с трудом удалось устроиться переводчиком в американскую миссию Красного Креста, и он направился совсем в другую сторону от Москвы – в Сибирь. В фантастическом романе «Страна Гонгури» это событие было отражено так: «Они – (герои романа, – Г.П.) – поступили переводчиками к группе секретарей YMCA (Young Men's Christian Association), отправлявшихся в своей новенькой форме американских офицеров в Северную Азию. Они ехали проповедовать идеи креста и красного треугольника с помощью какао, сигареток и молитвенников. В сущности, это были славные ребята, обыкновенные путешественники, от нечего делать воспользовавшиеся богатым христианским союзом для своих целей. Всё их христианство сводилось, по традиции, к совместным молитвам по воскресеньям, во время которых они зевали, рассказывали анекдоты и курили манильские сигары. Когда янки были достаточно близко от границ, занятых войсками Республики Советов, переводчики покинули их без предупреждения. Они торопились, но огненная завеса уже разделяла Сибирь от России. Тогда Гелий – (главный герой романа, – Г.П.) – первый бросился в хаос первоначальной власти. Случайность: полтора года юридического факультета сделали его членом революционного трибунала. Однако очень скоро стало безнадежно ясно, что борьба в Сибири против экспедиционных войск всего света и предателей всех сортов немыслима. Коммунистические отряды были разбиты и уходили в тайгу. С одним из них ушел Гелий».
«В 1920 году, – вспоминал позже Итин, – я был вридзавгубюстом в Красноярске. Это был первый оседлый год, считая с октября 1917 года. В газете «Красноярский рабочий» я редактировал «Бюллетень распоряжений». В Красноярске были поэты. Я стал редактировать еженедельный литературный уголок, называвшийся «Цветы в тайге». Затем был переброшен в Канск. И был одновременно завагитпропом, завполитпросветом, завуроста, редактором газеты и председателем товарищеского дисциплинарного суда. В это время я получил копию «Открытия Риэля», сохранившуюся чудесным образом, как говорили. Мне стало жаль воскресшей рукописи: она могла пропасть бесследно в любую минуту. Я поместил своих героев в более подходящее место – в одиночку колчаковской тюрьмы – и напечатал на бумаге, принадлежавшей газете «Канский крестьянин», книжку под названием «Страна Гонгури». На обложке стояла надпись: «Государственное издательство». Это было совершенно незаконное, самозваное издание; но в данном случае я действовал по линии «Охраны памятников искусства и старины». Канские крестьяне покупали книжку: бумага была подходящая для курева, а цена недорогая: всего 20 000 руб. за штуку».
«Критика на первое появление в свет «Страны Гонгури» была неблагоприятной, – вспоминала Л. В. Итина. – Впоследствии «Открытие Риэля» (»Страна Гонгури») переиздавалась много раз, как при жизни отца (»Сибирские огни», 1927; сборник «Высокий путь», М-Л., 1927), так и после его гибели и реабилитации в 1956 году. Сначала «Открытие Риэля» (по варианту московского издания 1927 года) было издано в Германии, (Берлин, 1980, 1981; Гамбург, 1987, 1988), затем в Новосибирске (1983), Красноярске (1985) и в Канске (1994) – по канскому варианту (1922) с названием «Страна Гонгури». В издание 1927 года автор внес ряд добавлений и исправлений, которые не понравились А. М. Горькому. «Открытие Риэля», – писал он отцу, – было издано под титулом «Страна Гонгури» в Канске, в 22 году. Об этом Вам следовало упомянуть. Сделанные Вами исправления не очень украсили эту вещь. Однако, мне кажется, что Вы, пожалуй, смогли бы хорошо писать «фантастические» рассказы. Наша фантастическая действительность этого и требует». – «В этом письме, – вспоминал сам Итин, – самым удивительным для меня было, каким образом из солнечного своего Сорренто Алексей Максимович заметил рождение «Страны Гонгури» на берегу таежного Канна. В те дни стояли большие морозы. Антициклон лизнул нас сухим языком. Ртуть Реомюра падала до -40. Записка Горького была не менее суха и его «пожалуй» – даже сурово. Но почему-то все же казалось, что это не морозный, а теплый туман Тирренского моря залил мою новосибирскую улицу Максима Горького. Если величайший писатель современности говорит, что он до конца жизни остается учеником, то что сказать о себе? Но не потому, что «познание есть наслаждение», а потому, что познание – страсть, как голод и любовь, ведущая к одной цели, независимо от того, радует она или мучает».
Несколько экземпляров канского издания «Страны Гонгури» – самого первого советского фантастического романа! – сохранилось лишь в нескольких крупных библиотеках: в Российской государственной (Москва), Российской национальной (Санкт-Петербург) и в библиотеке Томского университета. «Личный архив отца, в котором мог быть экземпляр первоначального текста, – указывала дочь писателя, – был конфискован и уничтожен НКВД».
«...Итин в бытовом отношении никогда не был устроен, – вспоминал о канских годах писателя старый большевик, участник гражданской войны в Сибири И. П. Востриков. – Жил он в кинотеатре « Кайтым» (тогда иллюзион «Фурор» назывался). Заканчивался последний сеанс, люди расходились, а Итин получал возможность отдохнуть, переночевать. И книгу свою он писал в том же кинотеатре, при свете самодельной коптилки. Сами понимаете, такой образ жизни и на внешнем виде сказывается. И однажды мы с товарищами рассудили так: последить за ним некому, сам он человек стеснительный, поможем ему мы. А на том месте и в тех же зданиях, где сейчас ликероводочный завод стоит, были раньше колчаковские казармы. Когда беляки удирали, то они все свое обмундирование, в том числе и новое, ненадеванное, побросали. Из тех белогвардейских запасов мы и подобрали Итину одежду. Он, я помню, очень обрадовался и сказал, как же он во всем новом и чистом в иллюзион пойдет ночевать?.. И вот, когда я читал его книгу, меня очень удивило: как человек, будучи совсем неустроенным, мог создать такое светлое произведение – мечту, сказку об удивительной стране, где живут люди коммунистического общества?»
Сохранились и стихи самого Итина:
Я живу в кинотеатре
С пышным именем «Фурор»,
Сплю, накрывшись старой картой,
С дыркой у Кавказских гор.
Происхождение волшебного женского имени Гонгури Итин так объяснял своему другу поэту Леониду Мартынову: «Гонг Ури! Объединенные стихотворным ритмом, эти слова прозвучали как единое целое. Кстати, в детстве я название романа Джека Лондона так и представлял – «Зовпредков». Вот и здесь получилось – Гонгури. Что могло так называться? На это предстояло мне ответить долгими ночами над листом бумаги с карандашом в руке...»
Сюжет романа прост.
Попавший в плен к колчаковцам юный партизан Гелий томится в тюрьме. На рассвете его поведут на расстрел. Старый опытный врач, мистер Митчель, американец, брошенный в камеру вместе с Гелием, пытается помочь юноше. Известным ему способом он погружает приговоренного к смерти партизана в некий гипнотический сон, в котором Гелий переносится в невероятно далекое будущее. В такое далекое, что там он существует уже не как партизан, а как гениальный ученый Риэля. И там, в далеком будущем он влюбляется в красавицу Гонгури.
Впрочем, она не просто красавица.
Она умна, она пишет пронзительные стихи.
А по своему общественному положению она стоит неизмеримо выше юного партизана. Ко всему прочему, личные достижения прекрасной Гонгури в науке и искусстве отмечены высшим знаком организации самых выдающихся людей мира – Рубиновым сердцем. Конечно, герой не может не замечать этого. «Я поклялся звездному небу, – говорит он, – что какой угодно ценой стану достойным хотя бы лучшего взгляда Гонгури... Еще два года я почти не спал, бледнея в лабораториях фантастического здания, два года с безумным темпом мысли я переходил от книг к вычислениям, от вычислений к опытам и лекциям». К счастью, грядущий мир, в который попал Гелий, дает людям прекрасную возможность трудиться с полной отдачей сил. Да и как может быть иначе, если «...дети там еще играли в государства и войны, но на самом деле преступление стало невозможным, как... ну, как съесть горсть пауков!»
«Современное мне величие стало не только грезой со времени Онтэ, гениального генэрийца, за пятьсот лет до моей эры открывшего способ уничтожать зависимость от притяжения мировых тел... Тяжесть, наше проклятье, превратилось в чудесную силу. Огромные массы поднимались вверх и брошенные обратно давили на гигантские рычаги, двигавшие бесконечные системы машин. Мир – энергия. Она безгранична. Мы, жалкие карлики, страдаем извечно от ее недостатка, но она всюду. И как мало, как мало нужно, чтобы покорить ее организующей силе духа, чтобы стать великим и свободным: только немного разума, немного коллективного разума!»
Будущий мир ничем не напоминает мир, из которого бежал Гелий.
В Стране Гонгури «...не было различия по национальностям... Только точная мысль определяла производство... Коллективное творчество преобладало. Даже художники очень часто вместо подписи ставили знаки своих школ... Памятники воздвигались не людям, а событиям: «Победа над тяжестью», «Перевоплощение вещества»... А удивительнее всего была история Лонуола. С этим громким именем сплелись какие-то очаровательные тайны. Ученый и поэт, он был одним из величайших людей моего времени. В его реторте, впервые после неведомого дня возникновения жизни, зашевелилась протоплазма, созданная из мертвого вещества. Настанет день, – говорил в стихах Лонуол, – когда человек будет питаться мыслями и рождаться от платонической любви...»
«Сады Лоэ-Лэле, – рассказывал о грядущем Риэль, – поднимались в горы, на восток и север, и на их склонах постепенно переходили в лес, вернее, в запущенный сад. Строители города дали направление водопадам, засеяли отдельные холмы цветами, привили плодовые деревья, и потом все было оставлено влиянию времени. Стихии нарушили план людей и всюду внесли свой дикий отпечаток».
И еще одна важная деталь. Благодаря проведенным Риэлем изысканиям он получил необыкновенную возможность наблюдать за событиями на далекой несчастной планете Земля. «В одном месте, – рассказывает он, – при свете луны я увидел поразительную и громадную статую, воздвигнутую на пороге великой пустыни: зверь с лицом человека. Я был уверен, что неизвестный художник олицетворил в этом уроде все человечество... Я заинтересовался толпами одинаково одетых мужчин, шагавших в ногу, возбужденно горланящих и вооруженных длинными ружьями, оканчивающимися ножами... Смутная догадка, жуткая, как мысль о противоестественных гадостях, возникла в моем горящем мозгу. Мгновенно я отдалил от себя планетку, и то, что я увидел, совсем не согласовалось с моим представлением о войнах, почерпнутым из древнейшей истории Страны Гонгури. Здесь не было ни армий, двигающихся вперед с храбрыми предводителями во главе, ни осажденных городов, героически обороняющихся против врагов. Здесь были осажденные страны и осажденные народы. В глубоких длинных ямах, вырытых параллельными рядами, дальше чем от Лоэ-Лэле до Танабези, стояли люди и целились друг в друга. Привычным взглядом я оценил поразительное совершенство огнестрельного оружия и военных машин, применявшихся во враждебных армиях, каких никогда не было в Стране Гонгури. Это была, скорее, не война, а коллективно задуманное самоубийство, так спокойно, медленно и чудовищно совершалось массовое истребление жестоких крошечных существ...»
Бессмысленность и бесчеловечность происходящего потрясли Риэля.
«Каждое новое движение микрометрического винта приносило все новые непонятные и пугающие видения. Среди снегов и у лазурных заливов, среди снежных пустынь и пустынь раскаленного песка я видел батальоны, везде батальоны. Я видел армии, отступавшие под натиском сильнейших врагов. Люди ползли и бежали, сталкивались в рукопашном бою, гибли тысячами, чтобы возвратиться к исходной точке...
Я приблизил планетку.
Предо мной теперь были тяжелые пушки наступавших войск; они торопились, но по дороге пред ними был глубокий ров, и они никак не могли его миновать; тогда солдаты бросили в него убитых и потерявших сознание, и металлические чудовища медленно проехали по этой массе, мешая вместе грязь, мозг и кровь...
Я видел мертвые города. Пустынны были улицы, пустынны были дома; не мчались токи по проволокам, не катились вагоны, умерли заводы. Только маленькие четвероногие хищники бегали взад и вперед, подозрительно обнюхивая разорванные куски драгоценных тканей, брошенных в грязь. И на одном из трамвайных столбов медленно, как маятник часов Дьявола, качался черный труп повешенного...
А дальше снова тянулся фронт и огромные глыбы металла, начиненные сильнейшими взрывчатыми веществами, на протяжении многих миль мчались во вражеские укрепления и рвали их в спутанные клочья колючей проволоки, бетона и глины, словно непрерывные извержения грязевых гейзеров, вздымавшихся к небу столбами черной земли и белого дыма, где только угадывалась красная примесь...»
Риэль не выдерживает увиденного. В романе он приходит к мысли о самоубийстве, в реальной жизни его – как красного партизана – расстреливают колчаковцы.
Первое издание романа «Страна Гонгури» предваряла небольшая заметка, несомненно, написанная самим автором. «Меняются и умирают государства, – говорилось в заметке, – умирает мораль, исчезают без следа религии, ископаемыми чудовищами кажутся древние системы права, но искусство остается. Настанет время, когда будут сданы в музей все нормы этики, сковывающие людские стада, коммуны и государства, но красота никогда не перестанет заполнять сознания. Творец, поэт и художник, воплощающий «бесконечное в конечном», отражает лишь великую потребность народов и общественных классов запечатлеть свои бури, радости и страдания в нетленных формах. И так велико это стремление, что искусство возникает даже в самой гибельной для него среде. Песнь рождается среди звериного рева битвы, эскимос и кафр после утомительной охоты одинаково стараются воплотить в камне или дереве свое представление о великом Умкулумкулу. Искусство никогда не было независимым, свободным и потому высший его расцвет еще впереди. Оно гибло в лицемерном «свете» царского Петербурга, на чердаках Парижа, в тумане Лондона, в торгашестве Америки. Вспомните Пушкина, Берлиоза, Эдгара По, десятки других! Но и теперь, когда нет прежних цепей, мы сдавлены другим чудовищем – материальной нуждой. И все-таки искусство должно существовать и передаваться другим. Мы отдаем художественному творчеству немногие ночные часы, так как прежде чем украшать дворец нового Мира, надо его построить, но мы должны быть готовы к тому периоду, когда это украшение станет главной задачей жизни. В наше время столкновения двух миров, отчаянной войны за коммунизм против капиталистического произвола, когда все внимание поглощается этой гигантской битвой, особенное внимание мы должны отдать тому роману, где автор сквозь дым повседневности различает видения грядущего строя». Не правда ли, это близко к размышлениям А. А. Богданова: новую литературу должны создавать новые люди?
«...Той порой,вспоминал писатель Афанасий Коптелов свою встречу с Вивианом Итиным в Бийске, куда тот прилетел на «юнкерсе», совершавшем агитационный перелет,из кабины не спеша выбрался еще один пассажир в кожаной тужурке. Его пригласили на крыло, но он, будто не расслышав, спустился на землю, сделал несколько шагов от фюзеляжа и достал портсигар. Был в меру высоким, в меру плотным, чуть-чуть смугловатым, с маленькими родинками на щеке, с широкими черными бровями. Его темные волосы, приоткрывая светлый, прорезанный тремя морщинами лоб, опускались волнистыми прядями к вискам. Красоту лица дополняли большие, слегка удлиненные глаза, похожие на недозрелый чернослив. Это и был Вивиан Азарьевич Итин. Я узнал его по снимкам, появлявшимся в газетах, и, назвав себя (один из первых моих рассказов к тому времени уже был набран для «Сибирских огней»), поздоровался с ним. Он, не проронив ни звука, пожал мне руку. Его лицо оставалось неподвижным, задумчивым. По обязанности журналиста я стал расспрашивать о перелете. Итин молчал. Я заговорил громче, подумав, что шум мотора мог надолго притупить его слух. Но он не отзывался. Тихий взгляд задумчивых глаз был устремлен куда-то вдаль. Казалось, он не замечал ни собеседника, ни толпы, ни ораторов, уступавших на крыле место друг другу. Медленно отвернувшись от меня, Итин обошел самолет, едва не натыкаясь на хвостовое оперение и пропеллер. Было похоже, что он еще не чувствовал под собой земли,витал где-то в загадочных просторах своей страны Гонгури... Через час, когда закончился митинг и начались круговые полеты с пассажирами, он отыскал меня вблизи летного поля и, виновато улыбнувшись, заговорил: «Вы, кажется, о чем-то спрашивали меня?» Фотопластинка мертва и бесцветна, пока ее не проявят – для этого необходимо известное время. У Итина слуховое восприятие было подобно фотопластинке: требовалось время, иногда немалое, для того, чтобы услышанное слово проявилось в его сознании. Знакомые не обижались на него, не упрекали в бестактности, а шутливо называли то задумчивым сфинксом, то спящим царевичем, то заколдованным принцем. Правда, иногда он из своих заоблачных сфер спускался на грешную землю, становясь на время сдержанно-веселым, даже шутливым собеседником, его лицо при этом согревалось робкой улыбкой, но все это – на короткий миг, как луч солнца, прорвавшийся сквозь задумчивые облака».
«...Куда бы я ни отправлялся, возвращаясь в Новониколаевск – позднее в Новосибирск, – вспоминал Леонид Мартынов, – я неизменно стучал в окно Вивиану, а если дело было летом, особенно летней ночью, то просто влезал в открытое окно его комнаты. Я хорошо помню эти свои проникновения через окно. Бывало так, что Вивиан при моем появлении даже и не отрывался от работы и лишь что-то мычал вместо приветствия. А я, чтобы не мешать ему, сразу ложился в углу, на медвежью шкуру. Через некоторое время Вивиан все же отрывался от работы, чтобы принести мне простыню, подушку или одеяло. А иногда он задумчиво произносил что-нибудь вроде: «Погоди спать, я тебе кое-что прочту». Впрочем, однажды он спросил меня все-таки: «А почему ты не останавливаешься, Ленька, в гостинице, как все люди?» – на что я ответил так же просто: «Потому, что я предпочитаю твое общество обществу гостиничных стен». Так мы с ним объяснились однажды раз и навсегда. Вопрос был исчерпан. Ведь действительно не из экономии же средств я лез в окно к Вивиану, да я уверен, что и ему было небезынтересно поговорить со мной о том, о чем мы говорили. А тем для бесед у нас всегда хватало. Как-никак, а именно в Вивиане я находил терпеливого слушателя своих рассуждений, например, о подземных морях Сибири и Казахстана, то есть о проблеме, за разрешение которой реально взялись лишь через полвека. Только с Вивианом я мог толково побеседовать о гипотезе Вегенера насчет плавучести материков или о солнечных пятнах и о их влиянии на климат. Словом, нам находилось, о чем потолковать».
Писателю Ефиму Пермитину Вивиан Итин тоже хорошо запомнился. В «Поэме о лесах» Пермитин красочно описал выступление Вивиана Итина перед сибирскими поэтами: «Как и Зазубрин, Итин был тоже в черном, но не в обычном костюме, а в отлично сшитом смокинге, в белоснежной крахмальной манишке с высоким, подпиравшим шею воротником, с широкими манжетами и сверкающими в них золотыми запонками. Среднего роста, тонкий, стройный, тщательно выбритый и гладко причёсанный на английский манер. У него большие тёмные, в густых ресницах, скорбные глаза. Тонкое, умное лицо его всегда сосредоточенно. Итин редко улыбается и улыбается только одними губами, но и во время улыбки лицо его остается задумчиво-грустным, погруженным в самого себя, занятым какой-то одной мучительно-неразрешимой мыслью...»
В 1922 году В. А. Итин один из очень немногих в Советской России отозвался на расстрел Николая Гумилева рецензией, напечатанной в «Сибирских огнях». «Значение Гумилева и его влияние на современников огромно, – писал он. – Его смерть и для революционной России останется глубокой трагедией». В 1928 году эти слова припомнят писателю при обсуждении старейшего российского журнала «Сибирские огни», с которым Итин плотно связал свою судьбу, перебравшись в 1923 году в Новониколаевск. Кстати, он же и предложил новое имя для столицы Сибири: Новосибирск. Это звучало.
В 1926 году на Первом Сибирском съезде писателей Вивиана Итина избрали секретарем Правления; в 1934 году он – ответственный редактор «Сибирских огней», Председатель Правления Западно-Сибирского объединения писателей, также делегат Первого Всесоюзного съезда писателей. «Помню его выступление по вопросам архитектурного оформления Новосибирска на одном из больших собраний, – писал Афанасий Коптелов. – В том году на углу нового дома в центре города была взгромождена нелепая башенка с колоннами, нечто среднее между часовенкой и беседкой из богатого помещичьего сада. Это дикое украшательство возмутило писателя, и он, саркастически усмехаясь, сказал:
– Я обращаюсь с просьбой к командующему войсками: вызовите батарею трехдюймовок и дайте залп по этому сооружению. Чтобы не торчало чучело перед глазами и не портило облика города. Архитекторам будет урок. Пусть скорее отказываются от эклектики и при создании проектов не теряют здравого смысла. А строители пусть не тратят напрасно государственные средства».
«Несмотря на большую общественную работу в Союзе писателей, – вспоминала Л. В. Итина, – отец вплотную занимается проблемами Северного морского пути и сотрудничает с организацией «Комсеверпуть». Летом 1926 года Вивиан Азарьевич участвовал в гидрографической экспедиции по исследованию Гыданского залива, в 1929 году – в Карской экспедиции. В 1931 году В. А. Итин выступил с докладом «Северный морской путь» на Первом Восточно-Сибирском научно-исследовательском съезде в Иркутске. Там же докладывал академик А. Е. Ферсман. В. А. Итин писал: «Его прекрасный и строго научный доклад «О некоторых свойствах кислых магм» потом долго называли «геохимической поэмой» в пику нашим литературоведам к критикам. Это действительно была поэма, если брать столь избитое сравнение, потому что, как поэт заставляет видеть гораздо больше того, что выражено словами, так и речь академика на специальную и не легкую для ясного понимания тему, заставляла видеть дальше слов и дальше диаграмм».
На этом съезде Вивиан Азарьевич получил приглашение от управляющего Якутским отделением Комсеверпути Лежава-Мюрата принять участие в предстоящем колымском рейсе. Он пошел в этот рейс на «Лейтенанте Шмидте» с капитанами Миловзоровым и Сергиевским. «Лейтенант Шмидт» достиг устья Колымы и там зазимовал, а Вивиан Азарьевич возвратился в Новосибирск сухопутным путем, передвигаясь на собаках и оленях. По материалам своих северных путешествий отец написал ряд книг: «Восточный вариант», «Морские пути Советской Арктики», «Колебания ледовитости Арктических морей СССР», «Выход к морю» и др. Очерки о путешествиях снабжены историческими справками. В них не только портреты мужественных капитанов (В. И. Воронина, Н. И. Евгенова и др.), путешественника на велосипеде по арктической тундре – Глеба Травина, летчика Б. Г. Чухновского и других интересных людей той эпохи, но и исследуются экономика, география, этнография региона, приводятся экономические обоснования необходимости подобных рейсов (тогда еще надо было доказывать выгодность доставки грузов Северным морским путем, а не строительства железной дороги в зоне вечной мерзлоты). Всё это требовало широких, обстоятельных знаний, которые отец приобретал путём самообразования, поднимаясь до уровня подлинного учёного, что и отмечено в профессиональном очерке доктора географических наук С. Д. Лаппо, профессора МГУ, который сам много путешествовал, в том числе с известным полярником И. Д. Папаниным, и был знаком с В. А. Итиным по работе в Комсеверпути. Отец также познакомился с И. Д. Папаниным в одном из своих путешествий. Вивиан Азарьевич был в меховых оленьих сапогах и топтался нерешительно на борту – причала не было. Под ногами была вода. Коренастый человек предложил прокатиться на его спине. Отец не отказался. На берегу познакомились – оказалось, что это И. Д. Папанин.
На ледоколе «Красин» Вивиан Азарьевич оказался на койке, на которой ранее спал Мариано, один из участников экспедиции Нобиле, спасенный вместе с Цаппи моряками ледокола «Красин». Под впечатлением рассказов моряков отец написал повесть «Белый кит». В этой повести обобщен опыт разных полярных экспедиций: его герой Нордаль – синтез образов великих исследователей севера: Норденшельда, Амундсена и Нансена. Печонкин же объединяет черты отрицательных персонажей: Цаппи, матроса Кондрата со «Святой Анны». Вместе с тем в книге участвует и вполне реальный капитан В. И. Воронин, что сближает повесть с очерком...
С севера отец всегда возвращался в хорошем настроении, полный впечатлений и замыслов. Много рассказывал о быте северных народов, привозил их изделия из клыков моржей и оленьих шкур. Возможно, некоторые впечатления он не рассказывал при детях. В местах его путешествий лагеря ГУЛАГа росли, как грибы...
Известность.
Интересная работа.
Была ли жизнь безоблачной? Увы, далеко нет.
Мне рассказывала писательница Н. В. Чертова, в то время возглавлявшая партийную писательскую организацию в Новосибирске, как отец просил её записать подробно некоторые его биографические данные перед партийной чисткой 1929 года. Как она сказала, всё было записано добросовестно, чистка прошла благополучно. Но только ли это? Недружелюбная критика, часто отсутствие взаимопонимания, такта, борьба литературных течений, скрывающая борьбу за власть, – все это хорошо отражают страницы журнала «Сибирские огни» тех лет. В письме к А. М. Горькому постоянно звучат печальные слова о разных помехах в работе: «Зависть, бюрократизм, глупость были, есть и не скоро переведутся. Литература всегда была ненавистна. Она причиняет беспокойство».
Путешествуя по Сибири, Вивиан Азарьевич видел, как много там репрессированных. В некоторых своих произведениях он бросал фразу-другую об этих наблюдениях, как бы пытаясь обратить внимание на эти печальные факты. В то время большинство людей еще ничего не знали о массовых арестах. В 1933 году в «Сибирских огнях» (№ 1-2) опубликованы «Ананасы под березой». Там приводится фрагмент из жизни колчаковского Омска. Поэты в кафе читают стихи:
Большое гала-представление
Веселый час последних лет.
Бросают люстры желтый свет
На пестро-мрачное виденье.
Оркестром правит Люцифер
И тихо льются звуки сфер...
Театр огромен, словно дымы
Под сводом облака легли...
О, рано плакать, серафимы!
К вам долетели сны Земли?
Смотрите! Вот взвились завесы, –
Сам Бог великий – автор пьесы!..
Шуты украли образ Бога
И странно озарен им ад.
Марионетки! Как их много!
Идут вперед, идут назад...
Исчадье мутных злобных снов,
Встает кроваво-красный зверь...
Стихи в тексте даны, как перевод из Эдгара По (The Conqueror Worm). Однако их содержание лишь слабо напоминает По – перед нами предстает отчетливая картина сталинской эпохи. Этот мотив повторен и в стихотворении «Скованный Прометей», которое опубликовано в 1937 году (!).
Я только раб тирана олимпийца,
Прикованный к скале кавказских гор,
И мой палач – пернатый кровопийца,
Опять на мне покоит хищный взор...
У отца в доме часто бывал В. Д. Вегман, большевик с дореволюционным стажем, свой человек среди видных деятелей партии. Он поражал мое детское воображение своей марксовой бородой и трубочкой в горле, через которую он дышал. Помню поход к семье писателя М. И. Ошарова после ареста Вегмана, разговоры о его гибели по пути в Москву – понимая безнадёжность своего положения, Вегман вынул из горла свою серебряную трубочку...
За несколько дней до ареста отца я зашла, как обычно, в его кабинет. Он лежал на своей узкой железной кровати и смотрел на крышку коробки с папиросами «Казбек». Там была нарисована азбука перестукивания в тюрьме. Совершенно неожиданно для меня отец начал рассуждать вслух: «Я бы к ним не присоединился, если бы они не дали все права евреям». Это не было понятно девочке в 11 лет, но, я думаю, отец рассчитывал, что я запомню...»
30 апреля 1938 года Вивиан Азарьевич Итин был арестован по обвинению в шпионаже – (в пользу Японии, – Г.П.). Постановлением «тройки» УНКВД Новосибирской области 17 октября 1938 года он был осужден по статье 58-6 УК РСФСР и приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 22 октября 1938 года в Новосибирске. Сведений о месте захоронения нет. Ходили слухи, что Итин, потерявший силы на каком-то этапе, в состоянии крайнего истощения был пристрелен конвоем в приобских болотах.
Писатель погиб.
Остался роман «Страна Гонгури».
Остались книга стихов «Солнце сердца» (1923), повесть об авиаторах «Каан-Кэрэдэ» (1926), очерки и рассказы, собранные в книгах «Высокий путь» (1927) и «Выход к морю» (1930). 11 сентября 1956 года писатель был реабилитирован (посмертно) – за отсутствием состава преступления. Справку о реабилитации подписал Заместитель Председателя Военного Трибунала Сибирского Военного Округа полковник юстиции В. К. Шалагинов. Я хорошо помню этого плотного, всегда хмурого и молчаливого человека с жесткими выцветшими глазами. Он был известен как автор неплохого романа «Кафа» и вполне официозных книг «Перед лицом закона», «Конец атамана Анненкова» и «Защита предоставляется Ульянову». Так сказать, записки военного юриста. Наверное, Вениамин Константинович был хорошо знаком с расстрельным делом писателя В. А. Итина, возможно, даже знал место его захоронения. Но в те годы (70-е) спросить об этом было невозможно, да я ничего и не знал тогда о прошлой жизни полковника юстиции Шалагинова. А теперь такой возможности нет. Как говорил великий трагик: «И все они умерли, умерли». И правые, и неправые. Только книги остались.
СОЧИНЕНИЯ
Страна Гонгури. – Канск: Гос. изд-во, 1922. – 86 с.
Высокий путь. – М.-Л.: Госиздат, 1927. – 275 с.
Страна Гонгури: Сб. повестей. – Новосибирск: Западно-Сибирское кн. изд-во, 1983. – 350 с.
Страна Гонгури (Открытие Риэля) // Страна Гонгури. – Красноярск: Кн. изд-во, 1985. – С. 14-64.
Открытие Риэля // Советская фантастика 20-40-х годов. – М.: Правда, 1987. – С. 191-238.
Страна Гонгури. – Канск, 1994. – 110 с.
ЛИТЕРАТУРА
Мостков Ю. Путь Вивиана Итина // Итин В. Страна Гонгури. – Новосибирск: Кн. изд-во, 1983. – С. 3-15.
Кубатиева Н. Аэлита, Гонгури и другие // Сибирские огни. – Новосибирск, 1984. – № 9. – С. 164-168.
Итина Л. «Я был искателем чудес...» // Фантакрим MEGA. – Минск, 1994. – № 1. – С. 36-37.
// Прашкевич Геннадий. Красный сфинкс: История русской фантастики от В.Ф.Одоевского до Бориса Штерна. – 2-е изд., испр. и доп. – Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2009. – С. 131-145.
|
Архив БВИ -> |
[Фантастика] [Филателия] [Энциклопудия] |
|
© Геннадий Прашкевич, текст, 2009