П.А.Беспрозванный

Из семейных историй

Мой отец Абрам Исаакович Беспрозванный родом из городка Торопца ныне Тверской области – в пределах так называемой черты оседлости, т.е. территории, где высочайше позволено было евреям селиться без ограничений. Дед, Исаак Лазаревич, держал какую-то лавочку, был примерным правоверным евреем, соблюдал положенные правила и обычаи и, говорят, отличался жестким характером. Я, правда, помню его уже стареньким и опекаемым взрослыми детьми – моим отцом, его братом Яковом, только что вернувшимся с фронта, и сестрами Саррой и Эсфирью (какие библейские ветхозаветные имена!). История нашей фамилии – Беспрозванные – очень колоритна. По семейному преданию, мой прадед Лейзер был мальчиком украден в кантонистскую школу, – были такие в начале XIX в. в России для подготовки солдатских детей к воинской службе. Обучали их с 7 (позже – с 10) до 15 лет чтению, письму, счету и Закону Божию и отправляли на 20 лет в армию. Если же случался недобор новичков, команды эмиссаров-вербовщиков подчас ловили мальчишек в самых глухих углах за небольшую плату родителям, а чаще просто обманом. Вот так попал в кантонистскую школу и мой прадед. По-русски он не разговаривал, поэтому на вопрос о фамилии ничего сказать не смог, и в графе «фамилия» получил запись «без прозванья» (с маленькой буквы и в два слова). Отслужив 20 лет, он вернулся целым и невредимым, качал внука (моего отца) на коленях и распевал ему «Солдатушки – бравы ребятушки». Дед Исаак и его потомство уже носили фамилию Беспрозванный, правда, отец с дядей Яшей расходились во мнении, где делать ударение в этом слове. Истинная же фамилия прадеда была то ли Огинский, то ли Ожинский, что намекает на польскую родину. Надо сказать, что, когда я работал в Прибайкалье, меня уверяли, что мои предки из Сибири: там много людей с фамилиями Непомнящих, Безымянных и другими подобными (встретил даже кого-то с фамилией Безотчество!), – т.е. людей, вольно или невольно потерявших свои родовые корни. И уговаривали меня «восстановить» сибирскую форму фамилии БЕСПРОЗВАННЫХ. Отец рассказывал мне, что познакомился с каким-то полковником Беспрозванным – не кровным родственником, а с той же историей фамилии; я знаю еще одну Беспрозванную (между прочим, Антенну Семеновну) из Питера, но лично не знаком с ней.

Мать – Эсфирь Зиновьевна Чериковер родом из Полтавы (а если судить по этимологии фамилии, то ее предки – из могилевского городка Черикова). Дед мой Зиновий Михайлович был инженером-строителем, интеллигентом в первом поколении: его отец, дедушка Михель, как его называли мама и ее сестры, судя по старой фотографии, коренастый и широколицый (мой старший брат Мир, говорят, похож на него), был типичным местечковым мудрецом-ребе, толкователем торы и мало занимвшимся делами земными. О других маминых деде с бабкой, родителях моей бабушки Фанни Петровны я ничего не знаю, кроме того, что они погибли во время одного из еврейских погромов. При всем глубоком уважении к дедушке Михелю, мамина семья была демократичной и мало религиозной, в традициях российской интеллигенции конца прошлого века, все жили очень дружно и мажорно, любили петь украинские песни, хорошо знали русскую литературу и обожали кумира всей Полтавы В.Г.Короленко. Дед и его дети все были дружные и рукодельные; их соседка, обрусевшая (но не полностью) немка говорила такой комплимент, не вкладывая в свои слова никакой задней мысли: «Чериковер – это золотой молодежь, они на все способны!»

Профессия строителя и архитектора, начатая Зиновием Михайловичем, вошла в традицию: по этой стезе пошли мама и ее два брата Абрам и Лазарь, а потом дети и внуки дяди Лазаря. Мама любила вспоминать (и, что мне всегда было очень мило, без тени ревности), как ее в юности спрашивали: «Вы из Чериковеров? А кем вы приходитесь Зиновию Михайловичу?» А позже, когда по проекту Лазаря был построен знаменитый московский стадион «Динамо»: «А кем вы приходитесь Лазарю Зиновьевичу?» А еще позже, когда начал работать в Моспроекте мой двоюродный брат Миша: «А кем вы приходитесь Михаилу Лазаревичу?» Третий мамин брат Гриша был художником кино и театра под артистическим псевдонимом Гричер (ГРИгорий ЧЕРиковер), кажется, работал с Михоэлсом. Его сын Илья Гричер в каком-то отношении тоже пошел по этой стезе: вернувшись с фронта двадцатилетним мальчишкой без всякого специального образования пристрастился к фотографии и стал классным фоторепортером «Комсомольской Правды» и фотохудожником.

Старшая сестра Ревекка Зиновьевна, всеобщая любимица, маленькая и хрупкая, в отличие от остальных Чериковеров, была дочерью деда от его первого брака (он женился на бабушке Фане вдовцом). Тетя Ривочка окончила медицинский факультет университета в Женеве, бегала на собрания русских эмигрантов – социал-демократов, слушала «рефераты», как тогда их называли, Ленина. Правда, в партии никогда не состояла (как, впрочем, и все мои дяди и тети, исключая мужа тети Бети – дяди Пини; но он был профессором и заведующим кафедрой, для беспартийного это было невозможным). Еще будучи студенткой-медичкой, тетя Ривочка приезжала на каникулы домой в Полтаву и здесь, поддавшись на просьбы приятеля ее младших сестер, неисправимого лентяя Хацкеля Никельберга, написала для него взрослым почерком целую пачку «записок от родителей» со стандартным текстом: «Сын мой Хацкель Никельберг не был по болезни». Этот растяпа похвалился своим богатством перед одноклассниками и выронил на пол всю пачку. Записки разлетелись веером, все присутствовавшие гимназисты их расхватали и стали прыгать вокруг, скандируя: «Сын мой Хацкель Никельберг не был по болезни! Сын мой Хацкель Никельберг не был по болезни!»... Много лет спустя к маме неожиданно пришел в гости друг ее детства Аркадий Семенович. Они пили чай и мило беседовали, а проводив его, мама подошла ко мне и, еле сдерживая смех, сказала: «Знаешь, кто это такой? Это тот самый Хацкель Никельберг». Надо сказать, у меня было довольно странное чувство, когда на моих глазах материализовался персонаж канонической сценки, знакомой мне с детства, – что-то вроде мальчика-с-пальчик.

Свой диплом тетя Рива получила как раз накануне Мировой войны и почти сразу попала на фронт, к тифозным больным. Империалистическая война плавно сменилась гражданской, а тетя Ривочка все боролась с тифом. В 20-м году отступавшие где-то на Украине части 1-й конной армии Буденого (!) оставили на ее попечение раненых. Село заняли махновцы, пришлось от греха подальше выдавать раненых за заразных тифозных больных. А сам батька Махно со своими приближенными расположился в том же доме, где квартировали врачи, и затеял шумную вечеринку. Хорошенько разогревшись горилкой, он возжелал, чтобы его угощала именно «молодая докторка». И вот докторка, чтобы не будить понапрасну подозрения у грозного анархиста, поверившего в версию о брюшном тифе, угощала Нестора Ивановича и улыбалась ему.

Надо сказать, что она удивительно умела завоевывать симпатии окружающих. После окончания гражданской войны и до выхода на пенсию тетя Ривочка проработала на кафедре микробиологии 2-го Московского мединститута, многие ее студенты впоследствие стали известными учеными, даже академиками. И надо было видеть, как эта миниатюрная женщина, уже старушка, задорно командовала своими коллегами и прежними учениками на своих юбилеях (а их, к счастью, было немало: на моих глазах от 60 до 80 через каждые 5 лет). И как все гости – профессора, знаменитые ученые мило, с удовольствием и демонстративным ребячеством подчинялись ей.

Про братьев и сестер, да и про всю нашу родню я уж не говорю; она была нашей общей любимицей. Когда-то мне попалась книга писателя-топографа Федосеева о его работе в Приморье. Книга мне очень понравилась, и я дал ее почитать тете Ривочке. Она, прочитав, расхвалила ее своему брату Лазарю, тот выпросил ее на пару дней – и потерял. Тетя Рива устроила ему разнос, сказала, что он подвел ее перед любимым племянником, и велела ему достать книгу где угодно, хоть у автора. И вот громадный, солидный усатый дядька послушно узнал адрес Федосеева, написал ему письмо в Ставрополь и, что самое неожиданное, получил от него бандероль с гранками книги и извинениями (!) за то, что полноценных экземпляров у того не осталось.

У нее никогда не было своей семьи, ее семьей были все мы – ее братья и сестры и их дети. Она всегда заботилась о нас, иногда даже излишне назойливо. Но на нее нельзя было обижаться, мы все звали ее «палочкой-выручалочкой». Очень характерна для нее история, как она приехала во время войны в эвакуацию вместе со своим мединститутом в Омск и пошла с чемоданчиком по городу искать себе пристанище. Постучалась в первый приглянувшийся домик и попросилась «на постой». Встретившая ее женщина вернулась в дом посоветоваться и, не прикрыв дверь, бесцеремонно сообщила домашним: там какая-то еврейка просится поселиться. Хозяева посовещались и без особого энтузиазма согласились. А когда пришла пора возвращаться ей в Москву, провожали со слезами, и потом много лет, до самой ее смерти в 1983 году нежно переписывались с ней, спрашивали ее советов в житейских делах; выросшая за эти годы хозяйкина дочь Тася, перебравшаяся после смерти родителей в Одессу, неоднократно останавливалась у нее, приезжая в Москву, и приглашала к себе в гости и ее, и любого из нас...

* * *

Бабушкина семья летом жила на даче под Полтавой. Заболел ребенок, и бабушка отправилась на таратайке поздно вечером в город за врачом. Возница, меланхоличный украинец, ехал, не разбирая дороги, и в какой-то канаве едва не опрокинул свою бричку. Бабушка воскликнула: «Осторожней, ведь человека везешь!» – «Хиба ж ты чоловик? – лениво возразил возница. – А я думав, ты жинка...» И, помолчав несколько минут, очевидно, смирившись с неожиданно открывшимся обстоятельством, решил уточнить: «А чому шляпа така?»

Как-то на дачу приехал в гости из Воронежа бабушкин племянник Лазарь Гордонов. Погостив у своих семерых кузенов (трех братьев и четырех сестер), он собрался домой. Параход отправлялся на рассвете, и бабушка (его тетка), прощаясь с ним накануне, сказала, что приготовит на утро его любимую манную кашу с изюмом, – пусть он позавтракает сам и отправляется на пристань. Кашу-то она сварила на всю ораву, включая своих семерых детей, но, когда все собрались к завтраку, обнаружилось, что гурман-Лазарь умял ее всю один.

Я его очень любил, он был коренастый, плотный и бородатый (большая редкость времен моего детства). А в мамином фотоальбоме – его фотография в возрасте 5-6 лет в платьице: у евреев был обычай одевать мальчиков до конфирмации (или как это там называлось?) в платьице. И у нас в доме была традиционная шутка: при виде этой фотографии восклицать: «А где же борода?» Он рассказывал, что в детстве болел легкими и доктора рекомендовали свозить его в Палестину – в более подходящий для его легких климат. Он провел там лето 1913 года и влюбился в этот край. На следующее лето поездка сорвалась из-за начавшейся Мировой войны; потом была революция и прочие события, не способствовавшие далеким путешествиям с возвращением в Москву. Он был географом-экономистом, специалистом по Египту и Палестине, подарил мне когда-то чудесную детскую книжку «Финикийский корабль» В.Яна (автора книг о Чингиз-хане и Батые). В этой книге рассказывалось о путешествии древних финикийцев из Сидона (современной Сайды – в той же Палестине), главным персонажем был мальчик Эле. И на книжке была дарственная надпись: «Дорогому и т.д. – от дяди, которого тоже зовут Эле» (Элеазар – Лазарь). Дядя Лазарь прожил всю жизнь одиноко: по словам моей мамы, – для того, чтобы в любой момент, как только изменятся обстоятельства, быть готовым уехать в Палестину. И действительно: как только в 1963 году появилась возможность, он немедленно уехал. Полувековой промежуток между своим первым приездом туда и возвращением он рассматривал полумистически. Там его встретила его сестра и ее дети, – они жили там со времени образования Израиля. Он там был совершенно счастлив, преподавал в университете до самой смерти.

Дядя Лазарь рассказывал мне когда-то забавную историю, как в первый свой приезд в Палестину видел маленькую группу обучающихся грамоте. Люди сидели в кружок вокруг книги (торы?) и тот, что сидел напротив учителя, привык читать вверх ногами. И потом ему пришлось переучиваться...

* * *

В 1910 году в Полтаве гастролировал знаменитый цирковой артист и авиатор Сергей Уточкин. На поле ипподрома собралась тьма народу, аэроплан взлетает в воздух под овации зрителей, однако приземляется неудачно: левое крыло отломалось. Авиатор в горе, но кто-то из зрителей на волне энтузиазма пускает шапку по кругу – и вот уже набралась сумма для нового АППАРАТА. К месту аварии тихонько подбирается местный фантазер и предприниматель-неудачник Котляревский, оттаскивает отломанное крыло к себе домой и кладет на веранду. Вся его многочисленная семья вынуждена с трудом протискиваться мимо этого чудища. Соседи спрашивают: «Котляревский, что вы собираетесь делать с этим крылом?» – «Вы ничего не понимаете. Если к нам приедет другой авиатор и у него отломается именно левое крыло, – так он же меня озолотит!»

Недалеко от бабушкиного дома жила соседка, невзрачная на вид, рассеянная неумеха, но очень добродушная. Она никак не могла выйти замуж: кавалеры сбегали от нее чуть ли не на другой день после знакомства. Однажды она увидела на улице одного из своих несостоявшихся женихов и захотела окликнуть его: «Эй!...» – и не смогла вспомнить, как его зовут. Но не растерялась: «Эй, – крикнула она, – мой бывший...» – и забыла слово «жених». «Эй, – получилось у нее, наконец, – мой бывший ... тот!» Но ТОТ не обернулся.

Мамин старший брат (родной), дядя Лазарь приехал из Полтавы в Москву через несколько дней после Февральской революции. Вот его колоритные впечатления. В городе эйфория, все ходят с красными бантами, братаются, распевают «Марсельезу»; в вокзальном ресторане все перемешались, чистая публика вместе с мешочниками, гвалт, грязь. За столиком сидит генерал, обалдело наблюдает эту картину и хмуро бубнит: «Черт, до чего довели Россию, бардак, анархия...» А рядом с ним старый еврей спокойно уплетает курицу и миролюбиво наставляет непривычного соседа: «Надо привЫкать, господин генерал, надо привЫкать!» (с ударением на Ы).

В 1916 году отцу исполнилось 18 лет, и его призвали в армию. На фронт он не успел попасть, а оказался в революционном Питере. Однажды он стоял на часах в Зимнем; вдруг сверху по лестнице сбегает Керенский,а навстречу входит кинорепортер с камерой. Они быстро посовещались, и Керенский вернулся наверх. Оператор начал крутить ручку своего аппарата, Керенский уже солидно, без спешки спустился по лестнице, подошел к часовому – моему отцу и начал мило беседовать. Эта демократичная сцена фиксировалась для истории. После Октябрьской революции отец был в охране Смольного и встречал там уже других людей – но уже без кино. Стоя в очереди в столовую, услышал позади себя знакомый голос. Обернувшись, увидел в очереди Ленина, оживленно беседующего с кем-то из наркомов. Вообще, он тогда примыкал к левым эсерам, общался с Блюмкиным. Но после их мятежа в июле 1918 года по совету друзей моментально исчез из Питера, остриг свою пышную шевелюру и через год оказался в чапаевской дивизии, правда, после гибели Василия Ивановича, а потом принимал участие в походе на Польшу. Уже в 50-х годах мы с ним шли по Бульварному кольцу у Никитских ворот, и он обратил мое внимание на старичка в усах с длинными подусниками. «Знаешь, кто это? Ока Иванович Городовиков, знаменитый командир 2-й конной армии». К сожалению, я не имел возможности расспросить его поподробнее об этом времени, до ХХ съезда он этой темы не касался, да и позже тоже не любил, не видел в ней романтики. В 1958 году он вышел на пенсию, тяжело болел и в 60-м году умер. Но дома хранил с 30-х годов «Конармию» Бабеля (мама говорила, что атмосфера гражданской войны в этой книге была очень близка отцу) и редчайшую книжечку «В германском лагере», автор которой, репрессированный комдив-26 Гая Гай, тоже принимал участие в советско-польской войне и, прижатый к прусской границе, вынужден был вместе с войсками интернироваться в Германию. Вообще, отец был абсолютно невоенный человек; в Красной армии он служил в какой-то радио- или электротехнической части и все его армейские навыки вращались вокруг этой специальности: он любил дома мастерить, возиться с электропроводкой и бытовыми электроприборами. С этой же темой связано забавное его воспоминание – из тех, которые он не скрывал. В одной из деревенек, где остановилась их часть, был какой-то вредный мужичок, повадившийся в темноте подкрадываться к их дому и мочиться под окном. Его решили отвадить, для этого положили под окном лист железа и подключили к нему напряжение. Электрошок подействовал безотказно.

Мои родители учились вместе на инженерно-строительном факультете МВТУ. Один из их приятелей подрабатывал по ночам, а днем отсыпался на лекциях. Но, чтобы это было незаметным, нарисовал себе на веках внимательные глаза и подпирал голову кулаком. Говорят, эти глаза, наоборот, притягивали к себе внимание преподавателей. Еще он прославился тем, что рисовал себе на босых щиколотках щегольские носки.

В 1927 году, вскоре после женитьбы, отец уехал на несколько дней в командировку. Поезда ходили очень нерегулярно, и возвратился он с большим опозданием глубокой ночью. Никакой городской транспорт уже не работал, и отцу пришлось добираться от вокзала до дому пешком. Мама проснулась от странного грохота на улице, выглянула в окно и увидела мужа: он шел с узлом на плече и катил перед собой ногой бочонок с маслом – натуральной оплатой за выполненную работу.