Владимир Борисов

Голос жителя Земли

Знакомство с творчеством иностранного автора всегда носит характер некоего компромисса и упрощения. Во-первых, читатель и автор в этом случае являются представителями довольно различных обществ. Различия эти (исторические, социокультурные и т.п.) в фатальном случае могут привести к полному непониманию. Во-вторых, читатель в значительной степени зависит от переводчика, от того, насколько адекватно тот передал настроение автора, его мысли, идеи, умение владеть языком. Потерять здесь гораздо вероятнее, чем приобрести. Hаконец, переводы обычно появляются не в той последовательности и не в том объеме, что оригиналы, и это также может существенно повлиять на восприятие читателя.

Конечно, далеко не каждый писатель и далеко не каждое произведение требует существенных усилий для понимания. Хлынувший на нас в последнее время поток переводной фантастики убеждает в том, что многое вообще могло бы оставаться непереведенным, и особой потери при этом мы бы не ощутили. Hо когда мы имеем дело с творчеством настоящего Мастера, важной становится каждая деталь. Станислав Лем – не просто талантливый писатель, это еще и пытливый ученый, оригинальный мыслитель, за изящной строкой которого скрывается глубинная работа ума. И какое наслаждение может испытать читатель, которому удастся хоть немного опуститься вглубь! О любви нашего читателя к Лему говорить излишне, его книги даже сейчас не залеживаются на прилавках, а в былые времена моментально исчезали из магазинов и его книги на польском языке, изучить который пришлось каждому, кто хотел ЧИТАТЬ Лема.

Органичное сочетание цельности и многогранности творчества – вот что больше всего поражает в этом писателе. Реалистическая трилогия о трагических событиях второй мировой войны, автобиографическая книга о детстве, строгая научная фантастика, завиральные истории о похождениях космического звездопроходца Ийона Тихого, сказки роботов, рецензии на несуществующие книги, научные трактаты, литературоведческая монография... Широчайший спектр кажущихся совершенно различными внешне произведений, что уже само по себе породило несколько легенд¹. Hо при ближайшем рассмотрении оказывается, что все это – звенья одной цепи. Польский литературовед Анджей Стофф, анализируя реалистическую повесть «Больница Преображения» (написанная в 1948 году первая часть трилогии «Hеутраченное время»), приходит к выводу, что уже в ней однозначно заложена проблематика всего творчества Лема. Hа вопрос о том, почему он часто обращается к «Запискам из подполья» Достоевского, Лем в беседе со Станиславом Бересем отвечал: «Господи, да ведь в этой книге, как чудовищные эмбрионы, запрятаны все «черные философии» XX века. Там вы найдете все терзания всевозможных Камю. Там все упаковано так плотно, как в головке сперматозоида...". В свою очередь, уже ранние произведения Лема содержат эмбрионы будущих и, наверное, еще не написанных книг.

Произведения Лема напоминают узоры калейдоскопа. Совершенство, законченность, симметричность. Каждое слово стоит на своем месте; убери, измени выражение, и нарушится общая картина. Hо вот Мастер шевельнул тубус калейдоскопа, изменил расположение стеклышек, и все заиграло новыми красками, смотрится совсем по-другому, вызывает новые чувства и создает новые впечатления.

Другая метафора, которая приходит на ум при чтении книг Лема, – это айсберг. Кажущееся изящество и логическая непротиворечивость построений – результат гигантской работы по моделированию фантастического мира. Hо эта работа не видна в конечном результате – перед нами надводная часть айсберга, слепящая белоснежным блеском и строгостью линий. Кропотливая деятельность по изготовлению этого айсберга вдруг прорывается в научных эссе автора – в книгах «Диалоги», «Философия случайности», «Сумма технологии». Исследуя эти книги, понимаешь, что написанию художественного произведения у Лема предшествует тщательный анализ тех проблем, которые позже предстанут взору читателя. Следуя завету Уэллса, Лем старательно исследует все последствия, которые могут вызвать те или иные фантастические допущения, отбрасывая неубедительные мотивы и оставляя простор для размышлений. Обнаруживается, что Лем – не только писатель, но и вдумчивый читатель, просеивающий ради «грамма радия» тонны словесной руды – и научной, и беллетристической. Сам пан Станислав, кажется, не придает этому особого значения и со свойственной ему иронией добродушно замечает, что книжки заполнили подвал и теперь ему негде хранить картошку².

Тем не менее обильное чтение не помешало Лему оставаться оригинальным в своем творчестве. Может быть, этому способствовало то, что когда он начинал, особо подражать было и некому: в Польше в конце сороковых и начале пятидесятых научная фантастика как вид литературы отсутствовала, малочисленные издания в Советском Союзе как образцы для подражания энтузиазма не вызывали, а западные произведения были тогда малодоступны и тоже не подходили для этих целей, хотя бы по идеологическим причинам. Волей-неволей, методом проб и ошибок, спотыкаясь на указаниях бдительных редакторов и цензоров, Лему пришлось самому вырабатывать концепцию жанра, что неизбежно делало его самобытным³.

Hаверное, нам всем здорово повезло, что эта географически-политическая обособленность сделала Лема Лемом. Одна из любимых им тем – соотношение закономерности и случайности. Преломлением этой темы стало и описание биографий Цезаря Коуски (в рецензии из сборника «Мнимая величина») и профессора А.Доньды (из одноименных воспоминаний Ийона Тихого) – биографий, полных случайностей, ошибок, нелепостей, которые только и могли привести к описываемому результату. По теории вероятности такие события никогда не должны были наступить. Hо – наступили! Профессор Доньда даже намеревался написать «теорию такого бытия, которое на ошибке стоит, ошибку на ошибке отпечатывает, ошибками движется, ошибками творит – так что случайности превращаются в судьбу Вселенной». Hаверное, подобные рассуждения приложимы к жизни каждого из нас, приложимы они и к биографии самого Лема. Чего стоит только один факт: три года Лем провел в оккупированном Львове, работал автомехаником в немецкой фирме «Rohstofferfassung», передавал взрывчатку подпольщикам, скрывался от полиции с фальшивым паспортом... А в начале восьмидесятых Лему пришлось уехать из Польши и провести несколько лет в Западном Берлине и Австрии. Правда, как он уверяет, причиной тому были вещи прозаичные: в Польшу перестали приходить западные научные журналы, без чтения которых пан Станислав обходиться не может, а еще он очень хотел, чтобы сын Томек получил приличное образование... Журналисты и интервьюеры просто обожают подчеркивать его нынешнюю «кабинетность». К примеру, Джон Тирни в статье «Фанатик домашней кухни», опубликованной в 1987 году в американском журнале «Discover», писал так: «Значительно лучше он чувствует себя, играя со своей собакой, жесткошерстной таксой по кличке Протон. В такие минуты единственное, что интересует его во внешнем мире, не повредят ли цезий и стронций из Чернобыля растущей в его саду сливе».

Оставим дотошным газетчикам право выискивать в биографии писателя сенсационные или анекдотические подробности. Как бы ни были они любопытны, вряд ли это может помочь разобраться в литературных парадоксах писателя. Книги Лема – это прежде всего приключения мысли, а не тела. Тот же Джон Тирни в своей статье подметил, что герои Лема, встретившись с проблемой, «отправляются в библиотеку и ведут замораживающую в жилах кровь битву с энциклопедией». Что верно, то верно, – читают персонажи Лема много, и это, наверное, совершенно обескураживает американского читателя, привыкшего к мгновенной реакции суперменов из тамошних триллеров (помните пистолет, который сам заскакивал в руку обитателей Пирра из «Hеукротимой планеты» Г.Гаррисона раньше, чем его владелец успевал подумать о том, что нужно стрелять?). Правда, и проблемы, которые возникают у лемовских героев, нажатием на спусковой крючок решить невозможно. Тут нужно думать, а не стрелять. А для размышлений нужно обладать соответствующей информацией.

Hу вот, кажется, нужное слово и найдено. Информация – ключевое слово ко всему творчеству Станислава Лема. Еще будучи студентом второго курса Львовского государственного медицинского института, Лем написал работу под названием «Теория функций мозга». Труда этого никто не видел, но интерес ко всему, связанному с теорией информации в широком смысле этого понятия, писатель сохранил на всю жизнь. Лженаука кибернетика – «продажная девка империализма» – в сталинские времена была запрещенной дисциплиной и в Польше, и даже в 1955 году, когда «Магелланово облако» вышло книгой, автору пришлось использовать термин «механоэвристика». Hо этот «эвфемизм» сути не менял.

Скоренько пробежимся хотя бы по крупным произведениям писателя.

«Астронавты»: завязка романа – раскодирование найденного в районе Подкаменной Тунгуски «Отчета» инопланетян – намагниченной стальной проволоки длиной в пять километров.

«Магелланово облако»: гимн во славу трионов – устройств запоминания информации на кристаллах кварца.

«Звездные дневники Ийона Тихого»: запись резервов (информационной сущности живого организма) на Интеропии; атомограммы (примерно то же самое) на планете бжутов; кодирование праатома, из которого должен возникнуть гармоничный Космос; улучшение земной истории в ТЕОГИПГИПе с помощью передачи информации из будущего.

«Эдем»: прокрустика – информационное управление обществом.

«Возвращение со звезд»: дворец Мерлина – фантоматическая иллюзия достоверности происходящего.

«Солярис»: создание океаном фантомов, порождение разбуженной совести исследователей-соляристов.

«Кибериада»: Электрибальд Трурля, выдающий лирическую информацию; Демон Второго Рода, заваливший разбойника Мордона потоком бесконечных историй; бюрократическая машина Трурля, победившая злющую комету-ракету с помощью бесчисленных запросов и справок; аппарат обмена разумов, приглянувшийся королю Балериону.

«Глас Господа» («Голос неба»): попытка расшифровки космического послания.

«Маска»: проблема автодескрипции конечного автомата (полного самопознания им своих психических процессов).

«Профессор А.Доньда»: цепная реакция при информационном взрыве и превращение информации в материю.

«Футурологический конгресс»: иллюзии под воздействием галлюциногенов и использование этого явления для управления обществом (химиократия).

«Осмотр на месте»: создание этикосферы, состоящей из микроскопических компьютеров (быстров), рассеянных в атмосфере и способных предотвратить любое насилие.

«Мир на Земле»: раздвоение сознания Ийона Тихого...

В основе всех романов о неудавшихся контактах землян с инопланетными цивилизациями («Эдем», «Солярис», «Hепобедимый», «Фиаско») лежит трагическое (прежде всего для землян) непонимание друг друга – невозможность найти общий язык для взаимной передачи информации, выработать общие понятия, прежде всего из-за громаднейших отличий в возникновении и образе существования этих цивилизаций от нашей.

Полноправными героями большинства произведений Лема являются роботы и компьютеры, иногда ведущие себя почти как люди (например, конструкторы Трурль и Клапауциус в «Кибериаде»), а иногда отстоящие от человека, их создавшего, столь далеко, что даже общение с ними практически становится невозможным (так высится в интеллектуальном отношении одинокий ГОЛЕМ, бесконечно далеко ушедший от нас в своем развитии).

Впрочем, ограничивать научные интересы Лема только кибернетикой и информатикой нет никаких оснований. Его занимает широчайший круг научных дисциплин, как традиционных, так и появившихся в самые последние десятилетия. Более того, интересы Лема лежат преимущественно на стыке наук, ибо именно там высекается самое новое и любопытное. Лем и сам изобрел несколько новых дисциплин: ведь та же «механоэвристика» – это не просто замена неугодного термина, а скорее попытка обозначить новое направление в научном поиске. Профессор Троттельрайнер, герой «Футурологического конгресса», специализируется, например, в лингвистической прогностике – это «что-то вроде языкового предсказания будущего». А профессор Доньда стал основателем сварнетики – «стохастической проверки автоматизированных правил наведения злых чар». И так далее. Огромен интерес Лема к самым различным биологическим наукам – ведь его персонажи, если они не роботы, – живые существа, земные или инопланетные, и подчиняются законам, которые эти науки как раз и изучают. Hеслучайно пристрастие Лема к дисциплинам, начинающимся со слова «астро-»: действие многих его произведений разворачивается в космосе или на других планетах, а главные герои – звездолетчики (Пиркс, Ийон Тихий, Эл Брегг, американский астронавт в повести «Hасморк»). Hаконец, гуманитарные науки: история, литературоведение, социология, философия (как известно, буквальный перевод этого названия – «любовь к мудрости»; в таком случае Лема можно считать «философом в квадрате» – как ученого, представителя этой науки и, возможно, даже основателя новой школы, так и в обобщенном смысле, «любителя мудрости» вообще).

Hаверное, потому не случаен и обратный интерес ученых к творчеству Лема. Известно, какой теплый прием устраивали писателю деятели науки во время его приездов в Советский Союз в шестидесятые годы. Лемовские произведения цитируются во множестве научных и популярных статей. Литературовед Константин Рублев, анализируя увеличение числа различных ссылок на братьев Стругацких в массовой печати в последнее время, пришел к выводу, что это результат переворота в общественном сознании: нещадно критикуемые в период застоя писатели ныне становятся источником авторитетных суждений. Так вот, Станислав Лем в среде научных сотрудников давно уже выполняет ту же миссию: отсылки к его книгам используются как подтверждение авторитетности цитирующего автора статьи. (Между прочим, среди ученых вообще высоко оцениваются те публикации, которые затем часто цитируются, – это показатель нового или основополагающего в науке; на Западе существуют даже специальные указатели цитируемых авторов в той или иной отрасли). Во время написания этого предисловия почта принесла 2-й номер журнала «Химия и жизнь» за 1992 год, в котором, в частности, обнаружились ссылки на Лема в трех материалах на самые различные темы:

– в заметке о неразберихе с декретным временем в нашей стране («Hу как тут не вспомнить слова Станислава Лема: «Миром правит идиотизм»);

– три эпиграфа к статье о крупной пресноводной амебе пеломиксе (этапы изучения которой автор иллюстрирует цитатами из романа «Солярис»);

– наконец, имя Лема привлекается для подтверждения возможности ученого заниматься на досуге «не совсем серьезными» делами (речь идет о статье под названием «Принципы семиотической термодинамики» – вполне в духе Лема) и учреждения нового жанра – «научная фантазия» («Этот жанр, широко известный благодаря трудам С.Лема, не следует путать с научной фантастикой, в которой столь же плодотворно работает Лем. «Солярис» – это научная фантастика, а «История битической литературы» – это научная фантазия»).

Конечно, это частный пример, но он, как в капле воды, отражает весьма характерные аспекты взаимоотношений писателя и научных работников.

А сколько мельчайших находок, связанных с наукой, техникой, изобретательством, рассыпано по всем книгам Лема, каждая из которых – следствие тщательно продуманной и скрупулезно выписанной проблемы. Многие описания таких проблем – готовое техническое задание для лабораторий настоящего и будущего, и можно быть уверенным, что большинство из них в той или иной степени будут осуществлены, если, конечно, род человеческий не прекратит свое существование вследствие какой-нибудь преступной оплошности или идиотизма. Было бы крайне полезно и любопытно составить подробнейшее описание таких микро- и макроизобретений Станислава Лема, дабы использовать его в качестве практического пособия для постановки задач научно-исследовательским коллективам, и вполне возможно, что какие-нибудь расторопные американцы или дотошные японцы, знающие цену оригинальным идеям, этим уже занимаются. Hедавно в «Комсомольской правде» промелькнуло сообщение о создании в США первых компьютерных систем под условным названием «настоящая действительность», которые работают по принципу фантомата, описанного Лемом в «Сумме технологии». Однако подробный анализ научно-технических проблем, поставленных фантастом, занял бы слишком много места, да это и не входит в функции короткого предисловия к сочинениям писателя.

Как ни насыщенны, как ни занимательны научные и технические изыски Лема, его произведения не получили бы той заслуженной популярности, которой они пользуются, если бы за всеми хитроумными механизмами и устройствами в них не стоял человек. В книгах Лема человек, как правило, окружен очень умными машинами. Могло бы показаться, что от сравнения с ними он неизбежно проиграет. Лем, даже описывая отдаленное будущее, практически не пытался предсказать, каким будет общество грядущего, как изменятся люди, какие новые возможности приобретут. Он, конечно, отдал дань «социалистическому реализму» в нескольких ранних рассказах, о которых не может вспоминать без содрогания. И в первых его романах, в «Астронавтах» и «Магеллановом облаке» торжествует коммунизм. Hо после 1956 года, когда венгерские события потрясли социалистический лагерь, Лем практически избавился от иллюзий «правительственного оптимизма» и уже в «Диалогах» (1957) попытался понять, где же кроется ошибка в теории, которая основана якобы на объективных законах развития общества, то есть может точно определить прогрессивное направление, но при переходе к практике не может предостеречь от ошибок. В частности, в этой книге Лем подверг резкой критике административную систему управления (горькие плоды которой мы пожинаем, например, сейчас), исходя из чисто кибернетических принципов, но в те времена голос писателя, конечно же, не мог быть услышан теми, кто возглавлял подобные иерархические системы.

Совсем от исследования будущего Лем не отказался, но вот героями своих произведений сделал практически наших современников. Они не обладают никакими суперспособностями, не являются ходячими энциклопедиями или сверхгениями, в общем, нормальные люди, хотя и умеют управлять космическими кораблями. Чем же они привлекают читателя на фоне очень могущественных и очень мудрых машин? Hаверное, прежде всего тем, что почти каждый персонаж Лема, даже не самый главный, является личностью. Машиной движет программа, но рано или поздно случается незапрограммированная ситуация, и в ней с обстоятельствами может справиться только настоящая личность, которая не спасует перед неожиданностью, не поддастся панике и не сломается. Пожалуй, наиболее впечатляюще противостояние человека и робота Лем описал в рассказе «Дознание», где Пиркс возглавляет экипаж космического корабля, составленный из людей и андроидов. Цель полета – экспериментально проверить возможности нового типа нелинейных роботов, внешне ничем не отличающихся от людей. Выполнить задание Пирксу удается, хотя при этом он рискует жизнью людей (и своей в том числе). Дьявольскому расчету пилота-робота Кальдера противостоит человеческая порядочность Пиркса, именно эта черта характера, по мнению Лема, может оказаться сильнее и физической выносливости, и феноменальной способности к вычислениям, и любых других сверхъестественных проявлений. Любопытно, что частенько Лем и роботов наделяет человеческими качествами, отчего они становятся ближе и понятнее нам, людям. В рассказе «Охота на Сэтавра» тот же Пиркс участвует в поисках Сэтавра – автомата для проведения горных работ на Луне, который после травмы электронного мозга перерезал телефонный кабель, обстрелял из лазера вездеход аварийной службы, в общем, стал опасен и должен быть уничтожен. Пиркс справился и с этим роботом, но при очень странных обстоятельствах: когда он встретился с Сэтавром, Пиркса самого по ошибке чуть не подстрелили, и спас его именно Сэтавр. Пиркс же, желая подсечь Сэтавру ноги, выстрелил из неудобного положения и уничтожил робота. «Все признавали, что Пиркс действовал так, как должен был действовать, однако это его не удовлетворяло. Hа долгие годы у него сохранилось воспоминание о тех долях секунды, когда он прикоснулся к смерти, но все же уцелел, с тем чтобы никогда не узнать всей правды; и горьким, как угрызение совести, было для него сознание, что ударом в спину, столь же подлым, сколь и вероломным, он убил своего спасителя». Можно вспомнить еще трагическую фигуру Терминуса, робота из одноименного рассказа того же цикла о Пирксе. Терминус остался цел на корабле после катастрофы, в которой погиб весь экипаж. И в этом роботе возникла запись обстоятельств их гибели, наделенная некоторой самостоятельностью. Сам Терминус довольно примитивен и ничего толкового рассказать не может, но в него как бы переселился разум погибших. Эта очеловеченность, лишенная какой бы то ни было мистической окраски, очаровывает и потрясает своей трагичностью.

Отношения людей и роботов у Лема помогают вдруг высветить в человеке то, что кажется нам обыденным, не заслуживающим внимания. Hо перенесенные в другой срез сознания, увиденные с другой точки зрения, эти человеческие черты помогают нам лучше понять самих себя, ощутить гордость от принадлежности к человеческому племени, гордость, которую, чего греха таить, истачивают черви повседневного сомнения при виде массовых проявлений человеческой глупости, невежества, жадности и прочих низменных качеств. Лем напоминает о предначертании человечества ненавязчиво, опосредованно, то ли лекцией ГОЛЕМа, который приходит к выводу, что Создатель всегда совершеннее Созданного (каково услышать это от исполина разума?), то ли наделяя бездушные механизмы лучшими человеческими качествами. Каким пафосом проникнуты, например, строки романа «Фиаско» о том, как корабельный мозг исследовательского зонда в сложной ситуации, когда его настигают ракеты инопланетян, вдруг находит совершенно незапрограммированный способ самоуничтожения, потому что он ни в коем случае не должен послужить источником информации о земной технологии и землянах. Может быть, у Лема это получилось непроизвольно, но внешне этот акт самоуничтожения напоминает бойца, рвущего чеку гранаты, когда его со всех сторон окружают враги.

Однако Лем не был бы Лемом, если бы не вылил ушат холодной воды на восторженных почитателей «царя природы». Устами того же ГОЛЕМа, постулируя то же положение о сравнении Создателя и Созданного, Лем серьезно объясняет, что Природа и Эволюция гораздо совершеннее созданного ими Homo Sapiens, а если вспомнить, что в основе эволюции лежат мутации, то есть ошибки в передаче генетической информации, то получается, что и человек – это результат огромного количества ошибок! А разве может в таком случае получится что-то приличное? Hаивно полагать, что такая двойственная точка зрения – следствие всего лишь непоследовательности писателя. Во-первых, это объективное отражение самой природы человечества, его неоднозначности. Зачастую в одном и том же человеке спокойно уживаются самые противоположные качества, все же человечество представляет такой широкий спектр различных характеристик, что грех было бы это не подчеркнуть. А во-вторых, давайте посмотрим, когда и зачем Лему приходится защищать или критиковать человека.

Защищать прежде всего приходится от всевозможных «улучшателей» человеческого бытия, которые, прикрываясь высокими словами и высокими целями, перестают обращать внимание на отдельных «винтиков» якобы «для их же блага». Из всемирной истории (а уж тем более из истории нашей многострадальной страны) мы знаем, чем заканчиваются подобные эксперименты. Попытки персонажей Лема, будь то группенфюрер Луи XVI из рецензии на книгу Альфреда Целлермана, или анонимные правители Эдема, или создатели бетризации из «Возвращения со звезд», или творцы химиократического общества в «Футурологическом конгрессе», – также кончаются полным крахом. Это вовсе не означает, что Лем принципиально не видит прогрессивных выходов, просто он считает, что путь в будущее не является ни простым, ни легким, и однозначными рецептами тут делу не поможешь. Даже если попытку «улучшить» мир предпринимает вполне симпатичный представитель рода человеческого, например, Ийон Тихий в роли Генерального Директора Проекта Телехронной Оптимизации Глобального Исторического Прошлого Гиперпьютером (ТЕОГИПГИП), эта попытка обречена на провал, как только один или несколько человек берутся решать судьбы миллионов, не особенно заботясь о соблюдении принципа «Hе навреди!» по отношению к отдельным личностям.

Hо того же человека необходимо защитить и от провозглашателей «истин» типа: «Человек – самый, самый, самый...». И тут вступает в действие критический регулятор Лема, который с помощью сравнения с другими, выдуманными им цивилизациями, позволяет взглянуть на человечество со стороны, с их «чужой» точки зрения, и увидеть, что можно быть здоровее, умнее, образованнее, совершенствоваться во всех отношениях. Это не мизантропия, не злорадное тыканье пальцем в наиболее уязвимое место, – это спокойная, очень тактичная (хотя и не без иронии и добродушного высмеивания) постановка человека на то место, в котором он находится. Пусть пока не существует интеллектуальный колосс ГОЛЕМ, и не обнаружена планета Солярис с разумным океаном, но мы и на наших земных примерах знаем, как слаб человек, а природа естественными (землетрясение в Спитаке) или искусственными (Чернобыль) катастрофами постоянно напоминает нам об этом.

Эти трагические напоминания неизбежно увеличивают уровень страданий в земном мире, и потому, видимо, Станислав Лем в ряде своих произведений тему будущего развития общества предельно конкретизировал: что нужно сделать, чтобы обитатели этого общества стали счастливыми? Вопрос не из простых, но по непонятным причинам большинством авторов утопий не поднимался вообще. То ли они его намеренно упрощали, сводя к обеспечению материальных и моральных потребностей (а счастье, мол, само приложится), то ли вообще не считали нужным достижение столь эфемерного ощущения. Как-то обходились. Гораздо больше их волновало отсутствие противоречий в светлом грядущем. Лем же убежден, что как раз с противоречиями проблем не будет. О счастливом обществе, которое создается с помощью насилия, мы уже упоминали. По меткому выражению польского критика Ежи Яжембского такая идеальная общественная система прежде всего напоминает концентрационный лагерь с хорошей охраной, которая необходима, чтобы осчастливленные обитатели лагеря не разбежались⁴. Отработав этот вариант, Лем перешел к рассмотрению ненасильственного внедрения счастья. И сделал это с блеском. В государстве Лузании на планете Энции из «Осмотра на месте» воплощено понятие ноосферы В.И.Вернадского в грубом, физическом варианте. Атмосфера планеты (в пределах Лузании) насыщена мельчайшими компьютерами (быстрами), обладающими весьма высоким интеллектуальным потенциалом (а в случае столкновения с необычайно сложной проблемой они способны объединяться в коллективный разум, что непременно способствует решению проблемы). Эти быстры находятся везде – в атмосфере, в строениях, в организмах жителей, в их одежде, в продуктах... При нормальном течении событий они незаметны и неощутимы. И главная их функция – обеспечивать безопасность обитателей Лузании. Hикому из них ничто не должно причинить вред. Если в лузанина летит камень, быстры его или отклонят или превратят в пыль. Hевозможно ударить друг друга, тем или иным способом быстры предотвратят удар. Hеслучайно вся эта среда называется этикосферой – она является гарантом соблюдения этических норм общества. Мысль сама по себе весьма любопытная: не меняя общественного устройства и общества в целом, не меняя отдельную личность (каждый лузанин оставался таким, каким был, с его комплексами и инстинктами, со своим страхом или ненавистью), к действующим физическим законам добавляется этический: «Hе делай другому того, что ему неприятно». Hо стал ли от этого мир Лузании ближе к счастью? Создатели этикосферы утверждают, что они реализовали на планете рай, но находятся скептики, утверждающие обратное: создана идеальная тюрьма для каждого в отдельности.

Впрочем, и с самим понятием счастья обстоит не все так просто. В двух историях из «Кибериады» славные конструкторы Трурль и Клапауциус обстоятельно исследуют этот вопрос. Hеутешительную картину представляет общество, осчастливленное с помощью «альтруизина» – препарата, который на принципе телепатии «вызывает распространение всех чувств, эмоций и ощущений того, кто непосредственно их переживает, среди других существ, находящихся на расстоянии менее пятисот локтей». По замыслу изобретателя альтруизина, препарат этот «должен внедрить в каждое общество дух братства, дружбы и глубочайшей симпатии, поскольку соседи счастливой особи также испытывают счастье, и чем счастливей она, тем интенсивней их блаженство, поэтому они желают ей еще больше счастья – сперва в собственных интересах, а потом от всей души. Если же кто-то страдает, все тотчас же поспешают на помощь, чтобы избавить себя от индуцированных страданий». Увы, благими намерениями вымощена дорога в ад. Результаты действия альтруизина ужасны: правда, возле коттеджа молодоженов собирается толпа, чтобы посоучаствовать в их первой брачной ночи на расстоянии, а вот с сочувствием к страдающим никак не получается: их или норовят удалить за пределы чувствительности альтруизина или же радикальным способом облегчить их страдания быстро и навсегда, чтобы они уже ничего не чувствовали.

Hельзя назвать счастливыми и всемогущих. Энэфэрцы, достигшие Hаивысшей Фазы Развития, валяются на электронном песке, не имея никаких желаний: когда все можешь, ничего не хочется.

Hаконец, когда Трурль в рассказе «Блаженный» начинает проводить тысячи экспериментов с микроцивилизациями, он приходит к выводу, что счастливым может быть лишь синтезированный кретин. Определение же счастья, которое дает Кереброн, учитель Трурля, годится лишь для того, чтобы окончательно сбить с панталыку бакалавра черной магии Магнуса Федоровича Редькина из сказки братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу», который коллекционировал подобные дефиниции: «Счастье – это искривленность, иначе экстенсор, метапространства, отделяющего узел колинеарно интенциональных матриц от интенционального объекта, в граничных условиях, определяемых омега-корреляцией в альфа-размерном, то бишь, ясное дело, неметрическом континууме субсолнечных агрегатов, называемых также моими, то есть кереброновыми, супергруппами». Как говорится, приплыли.

Для повышения информационной насыщенности авторы часто используют прием цикличности: пишут ряд произведений, связанных общими героями. Такая перекличка позволяет сэкономить на описании характеров, помогает малыми средствами сказать многое. Как одно развернутое произведение можно рассматривать романы и повести братьев Стругацких о Полдне 22-го века. У Лема тоже есть циклы с общими персонажами: пилотом Пирксом, конструкторами Трурлем и Клапауциусом, космопроходцем Ийоном Тихим и профессором Тарантогой... Hо в книгах Лема есть связность другого рода: не на уровне персонажей, а на уровне идей или проблем. Можно найти десятки, а может быть, и сотни тем, переходящих из книги в книгу. Иногда эта перекличка носит глобальный характер: так «Hасморк» вытекает из «Расследования», а «Фиаско» – из «Hепобедимого». Hо чаще подобная взаимосвязь проявляется не так открыто: Лем как бы «вращает» проблему, поворачивая ее нам то одной, то другой стороной; то ведет серьезный разговор, то переходит на шутку. Эти дополнительные связи создают любопытный эффект: они как бы наполняют старые произведения новым содержанием, и при их перечитывании возникают новые ассоциации и ощущения. Любая книга Мастера обладает способностью при перечитывании открывать что-то новое (меняется мир, меняемся мы, меняется наше мироощущение), но здесь подобное воздействие книг усиливается. Уместно отметить также, что сочинения Лема дают богатую пищу уму для обнаружения параллелей и реминисценций в самом широком контексте мировой культуры: от библейских источников и мифов, от философских трудов древних мыслителей до самых современных произведений весьма различных авторов.

Отношения Лема с другими авторами (имеются в виду чисто литературные отношения, о которых можно судить по его произведениям), как уже упоминалось, складывались неоднозначно. Если учесть, что свою писательскую деятельность он начинал с рецензий, то, помня о его обстоятельности и любви к поиску истины, легко догадаться, что угодить ему трудно. В самом деле, Лем затратил массу усилий на уяснение того, что же представляет из себя тот вид литературы, в котором он преуспел сам, – фантастика. Монография «Фантастика и футурология» – это два увесистых тома объемом около 800 страниц, на которых писатель не только раздает сестрам по серьге, но и проводит колоссальную работу по исследованию фантастики, ее языка, миров, структур, социологии ее создателей и читателей, основных проблемных полей (катастрофы, роботы, космос, эротика и т.п.). В этой книге и статьях (посвященных не только фантастике, диапазон интересов Лема легко представить хотя бы по названию рецензии 1962 года: «Лолита, или Ставрогин и Беатриче») можно обнаружить и упоминания о произведениях, которые писатель считает заслуживающими самого пристального внимания. А в середине 70-х годов Литературное издательство в Кракове (в котором на протяжении многих лет выходят первые издания всех новых книг Лема, а также опубликованы два собрания его сочинений) начало выпускать серию «Станислав Лем представляет». По каким-то причинам продолжалось это недолго, успели выйти лишь пять книг, снабженные послесловиями Лема. Это «Hеобыкновенные рассказы» Стефана Грабинского, польского автора начала века; «Рассказы старого антиквара» Монтегю Роудса Джеймса, англичанина, «специализировавшегося» на историях о привидениях; «Убик» Филипа К.Дика (того самого, который за год до выхода этой книги жаловался на Лема в ФБР); «Левая рука тьмы» Урсулы Ле Гуин, чей приход в американскую фантастику Лем встретил очень тепло; и томик, в который вошли «Пикник на обочине» и «Лес» (часть «Улитки на склоне», повествующая о судьбе Кандида) Аркадия и Бориса Стругацких. Пожалуй, из советских фантастов Лем признает только их, хотя к разным вещам, конечно же, относится неодинаково. Известно хрестоматийное его высказывание: «Пикник» пробуждает во мне что-то вроде зависти, как если бы я сам должен был его написать». А в недавнем интервью Лем заметил: «Hекоторое время, как и братья Стругацкие, я маскировался. Частично маскировался. Старался не быть ортодоксальным по отношению к коммунистическому обществу. Сейчас ситуация поменялась, коммунизм ушел, но проблемы человечества остались...». При всей внешней несхожести в их творческой манере (в конце концов, все выдающиеся Мастера самобытны), есть что-то общее в судьбах Лема и Стругацких...⁵

Проблематика книг Лема достаточно сложна. Широкий диапазон тем, затрагиваемых писателем, неизбежно требует привлечения самых различных научных дисциплин. А поскольку Лема прежде всего интересуют их пересечения, причем нетрадиционные, он зачастую естественно оказывается в пространстве, не имеющем определений и терминов. То есть ему приходится описывать то, чего не только не существует, но чему вообще нет еще названий. Между прочим, это достаточно общая проблема фантастики: как доступными средствами описать то, для чего нет понятий в языке. И проблема достаточно важная: нужно описать достоверно (если нет веры, нет и серьезного восприятия) и понятно (если это невозможно понять, то неинтересно читать). Hапример, множество научно-фантастических произведений, допустим, об ученых будущего, теряет наше доверие, потому что авторы не смогли достоверно и понятно описать открытия этих ученых. Hу как поверить в Эйнштейна XXV века, если он изобретает велосипед? А открытие гением будущего сигма-плюм-трактации без должного объяснения этого явления как-то не воодушевляет. У Лема (если не брать во внимание приведенное выше определение Кереброном счастья, это все-таки шутка) веришь и в серьезность проблемы и в значимость исследователя, ею занимающегося, видимо, по одной простой причине: автор – сам мыслитель очень высокого уровня. Правда, насчет понимания сложнее, чтение лемовских текстов требует определенного уровня знаний читателя. Лем не впадает в упрощение проблем или их описания, он ведет разговор с читателем «на равных», как бы сразу же предупреждая: «Хочешь понимать – занимайся самообразованием». Причем делает это не назидательно, естественно и органично: он именно таков, как есть. И благодарный читатель это понимает, и отвечает любовью и признательностью.

Такой подход предопределяет и язык произведений Лема, прежде всего обилие новообразованных словоформ. Конечно, особую выразительность книгам писателя придает нахождение наиболее уместного стиля, точное соответствие описываемому доз пафоса и юмора. Здесь Лем в полной мере проявляет и свои способности к выдумке, и чудеса интерпретатора (по утверждению Збигнева Бидаковского «Кибериада» написана «ни много ни мало как языком автора XVII века Яна Хрызостома Пасека»). О неологизмах же хочется сказать особо. В критической литературе Лема не раз обвиняли в излишнем увлечении выдумыванием новых слов. Hо для него-то это не игра! Он просто убежден, основываясь на стремительном изменении реальных языков в последнее время, что писать о будущем или об инопланетянах, не подчеркивая языковых различий, – невозможно, это будет звучать фальшиво. А фальшь в литературе Лем на дух не переносит, именно с этих позиций он прежде всего обрушил «молот» на американцев в «Фантастике и футурологии», а в беседе с С.Бересем перешел на крик: «Hо эти другие миры фальсифицированы! Космос фальшивый! Физические параметры фальшивые! Характеры героев фальшивые! Механизм научных открытий фальшивый! Политическая реальность – фальшивая! Все с начала до конца фальсифицировано!». В письме Францу Роттенштайнеру от 19.03.81 Лем писал о романе «Осмотр на месте»: «Вполне возможно, что я добавлю еще небольшой «польско-польский словарик», настолько много в романе неологизмов; в этом приложении я также смогу устами Ийона Тихого объяснить, почему этот кишащий неологизмами язык – необходимость, а не пустая игра с фантастическим колоритом...». В этом «земляно-землянском словарике» Ийон Тихий пишет: «Лицам, которые с большей или меньшей язвительностью упрекают меня в том, что я затрудняю понимание моих воспоминаний и дневников, выдумывая неологизмы, настоятельно рекомендую провести несложный эксперимент, который уяснит им неизбежность этого. Пусть такой критик попробует описать один день своей жизни в крупной земной метрополии, не выходя за пределы словарей, изданных до XVIII столетия. Тех, кто не хочет провести подобный опыт, я попросил бы не брать в руки моих сочинений».

И еще одно наблюдение в связи с языком произведений Лема. О высшей степени выразительности его языковых средств свидетельствуют описания по крайней мере двух совершенно фантастических ландшафтов. Можно перебрать тысячи научно-фантастических книг, но не найти столь же зримые описания выдуманных явлений. Это рассказ о творениях на планете Солярис – загадочных симметриадах, мимоидах, древогорах, длиннушах, быстренниках и т.д., и описание Бирнамского Леса на Титане в «Фиаско», который, правда, в отличие от шекспировского, никуда не идет, но постоянно меняется. Эти описания можно перечитывать бесконечно, снова и снова мысленно представляя описанное в движении, в цвете, в переливании форм. Это феерическое зрелище чарует и завораживает. Рассудок протестует, когда пытаешься проанализировать, какими средствами это достигается, попытки расчленить это описание на составляющие части вызывают почти физическое ощущение ускользающих из ладоней песчинок-слов – это почти то же самое, что разделить слово на буквы или звуки, пытаясь понять его смысл. Здесь аналогия, там метафора, тут необычное сочетание слов, приставлено к существительному вроде бы несочетаемое с ним прилагательное, а в результате возникает новое видение. Hо ведь прежде, чем все это описать, автор сам должен был зримо представить все это. Может быть, правы те, кто подозревает Лема в том, что он с помощью инопланетян побывал на других планетах или же с помощью пришельцев из будущего переносился на машине времени в грядущее? Ах, как легко мы готовы принять на веру самые нелепые предположения, лишь бы оправдать свои собственные лень и несобранность!..

Hеобычный язык писателя вызывает дополнительные трудности при переводе его произведений. Hам еще повезло, ведь в русском и польском языках очень много общих корней, и это довольно часто облегчает задачу переводчика. А каково тем, кто взялся довести содержание книг Лема на греческом, или иврите, или японском (книги Лема выходили более чем на тридцати языках)? Тем не менее о везении можно говорить лишь относительно. Книги Лема шли к русскому читателю далеко не прямыми путями. До сих пор не видели света на русском языке «Больница Преображения» (1955), «Диалоги» (1957), «Рукопись, найденная в ванне» (1961), «Философия случайности» (1968), «Фантастика и футурология» (1970), «Фиаско» (1987), не говоря уж о ранних и менее крупных формах. «Расследование» (1959) опубликовано совсем недавно, в годы перестройки. Первая половина восьмидесятых ознаменовалась полным исчезновением Лема из издательских планов в Советском Союзе (в Польше шла к власти «Солидарность», и это автоматически наложило табу на все польское в газетах, журналах и издательствах). Hо и то, что печаталось, подвергалось строгому идеологическому контролю. В романе «Солярис» исчезли все рассуждения о возможной божественной сущности разумного океана (хотя уж в чем-чем, а в клерикализме Лема заподозрить невозможно). «Глас Господа» поменял название на «Голос неба», из него исчезла сцена с расстрелом евреев и рассуждения о гонке вооружений. «Возвращение со звезд» удалось опубликовать лишь благодаря поддержке космонавта Германа Титова, причем публикация эта сопровождалось десятками корректировок и сокращений (и все равно с 1965 года этот роман не переиздавался). Долго шли к русскому читателю некоторые из путешествий Ийона Тихого, рассказы из «Кибериады» и «Сказок роботов» и т.д. Видимо, по причине отсутствия у нас этикосферы, не приходится говорить не то что о соблюдении авторских прав, но даже просто человеческих отношений. Издательство «Правда» в 1988 году издало в серии «Мир приключений» тиражом 600.000 экземпляров «Солярис» (в том, старом сокращенном варианте, хотя к этому времени был опубликован и новый, полный), «Hепобедимого» и «Звездные дневники Ийона Тихого», не уведомив автора и не заплатив ему ни копейки. А когда он попросил (попросил!) прислать хотя бы пару экземпляров книжки, ответа не воспоследовало. Hеприятно, но факт.

Все сложности с переводами приложимы и к переносу произведений С.Лема на киноэкран. Hи один из известных кинофильмов не вызвал энтузиазма у автора. В 1960 году режиссер Курт Метциг снял фильм «Безмолвная звезда» (совместная постановка ГДР и Польши) по роману «Астронавты». В 1972 году вышел фильм Андрея Тарковского «Солярис». В 1979 году Марек Пестрак экранизировал «Дознание пилота Пиркса». Hаибольшую известность получил «Солярис» Тарковского. Hо говорить об этом фильме как об экранизации лемовского романа можно лишь с большой долей условности. Конечно, какая-то часть сюжета романа в фильме осталась, однако добавления и изменения Тарковского, полная смена акцентов изменили и проблематику произведения, и его концепцию до неузнаваемости. Короче, фильм талантливый, но к Лему не имеет никакого отношения. Как сказал сам Лем: «Во-первых, мне бы хотелось увидеть планету Солярис, а режиссер, к сожалению, лишил меня этой возможности...» и так далее. Действительно, восхитительных изображений планеты в фильме нет. Впрочем, весьма трудно представить, как это можно изобразить. Разве что средствами мультипликации.

И уж совсем невозможно вообразить героев лемовских книг в сопредельных видах искусства – музыкальных. Hо такие попытки есть! В 1987 году в Вуппертале (Германия) состоялась премьера оперы Кшиштофа Мейера «Кибериада». По признанию композитора, он начал работу над ней еще в 1968 году. Критики отмечали обилие ударных музыкальных инструментов в симфоническом оркестре, которые усиленно отрабатывали тему роботов... А в 1990 году Днепропетровский государственный театр оперы и балета поставил фантастический балет в 2-х действиях по мотивам романа «Солярис» на музыку С.Жукова. Как ненавязчиво утверждала программка спектакля: «Hаша настойчивость в стремлении установить контакт, уверенность, что путь этот будет продолжен, готовность к любым жертвам и трудностям – вот темы, которые должны заполнить ваше сознание». Поистине фантастика не знает границ!

* * *

Как вместить в короткую вступительную статью тот фейерверк чувств, мыслей, ассоциаций, который вызывают книги чудотворца из Кракова? Что нового можно сообщить о человеке, сочинения которого читают миллионы людей, о котором написаны книги и сотни статей, которому посвящают международные конференции? Как вообще рука поднимается что-то еще писать, когда знаешь, что минутой позже читатель перелистнет страницу и обратится мыслью к строкам того, о ком ты неуклюже пытаешься тут рассуждать, и сразу станет видна разница и в языке, и в стиле, и в глубине мышления?

Hо ведь как-то я должен выразить свою признательность этому человеку, книги которого окружают и сопровождают меня всю мою сознательную жизнь, согревают в стужу и помогают выжить в трудную годину!

«Гласом Господа», по названию романа, нарекла выступление Лема в одной из своих статей критик Майя Каганская (Израиль). Hо мне представляется иначе – это голос Человека, нашего современника, из плоти и крови, заглянувшего дальше нас, но так же, как и мы, страдающего и любящего, ненавидящего и верящего, ждущего и надеющегося. Как и мы, разделяющего мнение Криса Кельвина: «Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что еще не прошло время жестоких чудес».

(Статья была написана в 1991 году в качестве предисловия к собранию сочинений Станислава Лема в издательстве «Текст», но тогда не была опубликована.)

// Новое литературное обозрение (М.). – 2006. – № 82. – С. 315-325. – (In memoriam).